Перстень Царя Соломона - Страница 82

Я не стал вникать, о чем говорилось в магдебургском праве. Ник чему. Да и не действовало оно на Руси. Тут вовсю хозяйничало иное право — желание венценосного самодура, считавшего, что признание обвиняемого является царицей доказательств, а все остальное прилагаемое к нему.

Добиться же признания можно всего за один день. Если постараться, разумеется, имея в наличии дыбу, огонь, раскаленную кочергу, щипцы, клещи и прочие инструменты, способные «убедить» человека поскорее сознаться в своих грехах, даже если их не было в помине. Так что не прав был Ицхак. К сожалению. Но объяснять ничего не стал. Бесполезно. Не понять еврейскому купцу, да еще со знанием магдебургского права, законодательной специфики Руси.

А он все продолжал ныть, заодно попрекнув меня за то, что мы, дескать, упустили из виду боярина Семена Васильевича Яковлю, который, в отличие от наших заимодавцев, уже неделю как пребывал в малоприятной компании подручных Малюты.

— Ежели бы у него деньгу заняли, там могли бы хоть с Фуниковым расплатиться, а так что я теперь буду делать? — уныло причитал Ицхак.

— Ну не было его в моем видении,— обескуражено развел я руками.— Фуникова видел, людей новгородских — тоже, Захария Очин-Плещеева с сыном Ионой на плахе вот так же явственно, как тебя перед собой,— вдохновенно врал я,— а боярина Яковлю среди них не наблюдал.

В самом деле, откуда мне знать, почему его фамилия не была включена в тот тайный список, по которому мы с Ицхаком трудились. Или, может, я ее пропустил? Запросто могло быть. Только сейчас уже не проверишь — спалил я эту бумагу, и уже давно, еще перед первым визитом к Висковатому. А зачем она мне, когда осталось всего два неохваченных нами человека — сам Иван Михайлович да его брат Третьяк, кстати, тоже дьяк, только не помню, какого приказа. Вот накануне визита к Третьяку Михайловичу Висковатому я и избавился от этой опасной, попади она не в те руки, улики.

Кстати, с брательника царского печатника мы поимели тоже весьма прилично. После ожесточенных долгих торгов, когда ставку выплаты пришлось увеличить до тридцати пяти процентов, Третьяк Михайлович согласился-таки ссудить нам полтысячи рублей, причитая, что это — все его скромные сбережения, которые он скопил себе на старость. Понятное дело — лучше иметь к старости шестьсот семьдесят пять рублей, нежели пятьсот. И пусть сумма не круглая, зато выглядит более приятной, что на вес, что на ощупь. Между прочим, здесь даже червонец — о-го-го. Село на него не купишь, а вот к захудалой деревеньке на несколько дворов прицениться можно. Другое дело, что просто так ее тебе никто не продаст — кончились те времена. Вначале владельцу надо добиться разрешения на продажу у самого царя, а уж потом торговаться с покупателем. Но как бы там ни было, а почтенный Третьяк одним махом ободрал меня на пятнадцать потенциальных деревень. Будет где коротать старость, которая ему, как и возврат долга, не светит.

Наверное, я рассуждаю цинично. Не буду спорить. Но тут уж ничего не поделаешь — грубый век, дикие нравы, волчьи законы. Налагает, знаете ли. К тому же я искренне пытался спасти его брата, да и самого Третьяка, если уж на то пошло. Правда-правда. И пес с ними, с пятьюстами рублями, равно как и с процентами. Отдал бы с легким сердцем из причитающейся мне доли и глазом не моргнул.

Но на мой очередной пророческий прогноз, что, если дьяк не уймется, а продолжит перечить, царь непременно повелит отправить на Пыточный двор, а потом на плаху одного из младших братьев, Иван Михайлович отреагировал очень нервно и весьма бурно. Когда в ответ начинают стучать кулаком по столу, расплескивая вино из кубков и заставляя подпрыгивать фрукты в блюдах, лучше не продолжать. Схлопотать от своего будущего свата кулаком по уху — перспектива не из приятных.

Однако когда я прощался с Ицхаком, то в благодарность за радостную весть про Долгорукого, проживающего в Москве и имеющего дочь Машу, обнадежил купца тем, что видение два дня назад повторилось. Было оно еще страшнее, ибо мне пришлось наблюдать все подробности казни того же казначея, которого попеременно обливали то кипятком, то ледяной водой. Мой рассказ слегка вдохновил унылого купца, обнадежив его, что перспективы нашего с ним сотрудничества вполне могут оказаться не такими уж убыточными.

Но я отвлекся.

После полученного известия о том, кто является отцом моей Машеньки и где они проживают, редкий день проходил без того, чтобы я не напомнил Висковатому об обещании выступить в роли свата. Терзал я его таким образом полторы недели, но своего добился — Иван Михайлович дал слово, что ровно через седмицу, то есть в ближайшую неделю, он отправится туда в гости. Вместе со мной, разумеется.

Да и то сказать — давно пора. Сроки-то поджимали. На дворе давно стояла середина июня, и сколько у меня оставалось в запасе времени, я понятия не имел, надеясь только на то, что пока прибывший накануне, то есть десятого числа, в субботу, датский принц Магнус из Москвы не уедет, никаких резких изменений в судьбе моего свата не приключится.

Ох, как же долго тянулись эти нескончаемые шесть дней, которые оставались до долгожданной встречи. От восхода до полудня, казалось, проходила целая вечность, а от полудня до заката — целых две.

Особенно тоскливы были часы послеобеденной фиесты. Растомленный сытной трапезой народ шел почивать, а мне, которому кусок не лез в горло, оставалось лишь завидовать спящим и тупо смотреть в слюдяное оконце, уныло восседая на лавке.