Перстень Царя Соломона - Страница 66

— А рылом не вышел. Купцы ныне, ежели все страны брать, лишь у Елизаветы Английской в чести, а мне туда ездить противно.

— Отчего?

— Когда довелось там побывать, изрядно успел насмотреться... всякого.

— Это чего ж такого? — не унимался дьяк.

— Ныне на Руси бредет юродивый, веригами звенит, зла никому не творит, и власть его не трогает, верно? — Я решил одним махом убить двух зайцев — показать, как хорошо тут и как плохо там, в ихних Европах,— А у них иначе. По тамошним законам любого бродягу, пускай он божий человек, неважно, надлежит бичевать кнутом, после чего взять с него клятву, что он станет работать. И во второй раз так же, только теперь у него уже отрежут половину уха, чтоб всем при встрече сразу было видно.— Я вздохнул и замолчал, изобразив скорбное раздумье.

— А в третий? — не выдержал дьяк.

— В третий раз его казнят,— твердо ответил я.

— Ну, может, оно и верно,— неуверенно протянул Висковатый.— Другим пример. Землица стоит, а он бродит себе, гуляет.

— Это здесь землицы изрядно, а там свободной вовсе нет,— поправил я,— Человек и рад бы работать, но негде. Хозяевам земли выгоднее ее не под хлеба, а под луга для овец пускать, чтоб побольше шерсти настричь да сукна изготовить. Вот и выгоняют местные богатеи смердов со своих угодий. А чтоб те не смели вернуться обратно, они землицу огораживают. Да и некуда людям возвращаться. Дабы их домишки да амбары места не занимали, их сносят. Потому и бродит народ неприкаянный, не ведая, где им главу приткнуть.

— Каждый вправе творить в своей вотчине что захочет,— примирительно заметил дьяк.

— А справедливо то, что всякий, кто донесет властям о таком бродяге, имеет право взять его в рабство? — не уступал я.

— Ну это ты заливаешь,— усмехнулся дьяк.

— А ты, Иван Михайлович, у аглицких купцов, что в Москве проживают, сам об этом спроси. Может, тогда мне поверишь. Мол, верно ли, что хозяин, который получает такого раба, может по закону, что издал покойный братец нынешней королевы, его продать, завешать наследникам и прочее. А ежели он уйдет самовольно, то по- еле того, как поймают, на щеке или на лбу выжигают клеймо — первую букву слова «slave», что означает «раб».

— А в другой раз удерет?

— Еще одно клеймо выжгут. Ну а коль убежит да попадется на третий раз — голова с плеч.

— Эва,— крякнул дьяк,— Сурово.

— А королева Елизавета еще и свой закон семь лет назад издала. «Статут о подмастерьях» называется. По нему всякий в возрасте от двадцати до шестидесяти лет, кто не имеет определенного занятия, обязан работать у любого хозяина, который пожелает его нанять. Деньгу платят малую, чтоб с голоду не подох, зато работать заставляют от темна до темна.

— Ну ежели в поле, когда страда, то тут иначе и нельзя,— рассудительно заметил мой собеседник.

— В поле, оно понятно,— согласился я.— Но там повсюду так. Зашел я как-то раз в их сукновальню, так там дышать нечем. Да и немудрено — в одной избе, хоть и длиннющей, аж две сотни ткацких станков втиснуто, а на каждом по два человека трудятся — ткач да мальчик-подмастерье. А рядом, в соседней, еще сотня баб шерсть чешет, да пара сотен ее прядет.

— Говоришь, недолго там был, а вон сколь всего подметил,— покрутил дьяк головой,— Наши-то послы и половины того не выведали, что ты мне тут...— И осекся, замолчал. С секунду он настороженно смотрел на меня, потом, смущенно кашлянув, резко сменил тему: — А ну-ка, поведай что-нибудь на своем родном языке,— потребовал он.

— Родной для меня русский,— усмехнулся я.— Говорю же, мать родом с Рязанских земель. Под Переяславлем починок ее стоял, когда татары налетели да в полон взяли.

— Я про те земли, где ты жил,— поправился Висковатый.— Вот хошь на индианском своем.

— На индейском,— поправил я.

Чуял, что этим все кончится. Ну и ладно. Тут главное — не робеть. И, набрав в грудь воздуха, я выпалил замысловатую фразу, тут же «переведя» выданное мною:

— Это я сказал, что напрасно ты, Иван Михайлович, мне не веришь. Я не английский купец, которому главное — выгода. Выведывать и вынюхивать я не собираюсь. Мне здесь жить, а потому таить и скрывать нечего. Все как на духу.

— Как-то оно ни на что не похоже,— задумчиво произнес дьяк.

Еще бы. Учитывая, что я пользовался исключительно бессмысленной тарабарщиной, которая только пришла мне на ум, оно и немудрено.

— А что ты там про выведывание говорил? — осведомился Иван Михайлович,— Вроде бы не подмечали за ними тайных дел.

— А им и не надо втайне,— пояснил я,— Они все на виду делают, вот как ты сейчас — то про одно меня спросишь, то про другое. Глядишь, и нарисовалась перед глазами картинка. Понятно, что тебе, как самому ближнему государеву советнику, надлежит знать обо всем. А ну как спросит Иоанн Васильевич, а ты не ведаешь. Нехорошо. Им же требуется иное — про обычаи все вынюхать, про нравы, дабы ведать, как половчее обмануть.

— Ну это дело купецкое. Для того он и ездит по странам, чтоб выгоду соблюсти.

— Свою выгоду,— заметил я.— А стране, где они торгуют, сплошной убыток. Думаешь, пошто они ныне хотят, чтоб вы прочих купцов вовсе из своей земли изгнали? Выгоду от этого поиметь желают, и немалую. Сам представь. Когда уйма купцов — и датские, и свейские, и фламандские, и фряжские,— поневоле приходится платить за товар дороже, чтоб перехватить его у прочих. А коль нет этих прочих, человек тот же воск или пеньку продаст за любую цену, потому как деваться ему некуда. Получается русскому люду убыток. А чтоб другие сюда вовсе не ездили, они еще и пугать пытаются — издают книжицы всякие, как, мол, здесь, на Руси, погано, какие морозы страшные, да про диких медведей, которые прямо по городским улицам бродят, и вообще все у вас так худо, так худо, что приличному человеку надлежит прежде составить завещание, а уж потом ехать сюда.