Перстень Царя Соломона - Страница 43

На столе уже все разложено — стопка бумаги на уголке, чернильница с гусиным пером и мои листочки. Их я заприметил, еще когда мы только-только сюда вошли. Правда, они были перевернуты да еще накрыты какой-то книжицей, но уголок высовывался. По нему я и признал, что именно там находится. Он же беленький такой и по сравнению с его бумажонками смотрелся как чужеродное пятно. Эдакий луч света в темном царстве. А может, и наоборот — с какой стороны посмотреть. Может, эти листы для меня станут черным мечом. Или топором.

— Ну что, мил-человек, надумал о злодействе своем поведать? — Это подьячий мне.— Ты ж ныне все одно попался, яко ворона в суп, али яко вошь в щепоть, так чего уж тут. Или мне Павлушке сказывать, чтоб приступал? Ты готов там, друг Павлуша?

За спиной не голос — гул колокольный:

— Завсегда готов.

Бодро басит, с энтузиазмом. И ответ такой, что любой пионер позавидует. Ну не любой, но некто по фамилии Морозов точно. И зовут одинаково. Не иначе, вырос наш Павлик.

А мне, по всему выходит, пора приступать к ночным разработкам. Теперь пан или пропал, а уж дальше как получится. Итак, пешка черных идет с с7 на с5. Вариант называется «сицилианская защита», то бишь защита нападением.

Или не так? Тогда скажем иначе. В красном, нет, лучше в синем углу начинающий боксер-легковес Константин Россошанский, в красном — Митрофан Евсеич, многократный победитель, обладатель и пытатель. Гонг. Первый раунд начался.

Первым делом убрать лишних. Мне этот тяжеловес, что терпеливо ждет в углу, ни к чему, да и Посвист тоже.

— Отчего ж не поговорить по душам с умным человеком. Только вот лишние людишки у тебя здесь, Митрофан Евсеич. Ни к чему они. Повели кату, чтоб вышел да татя вывел, а то опосля беды не оберешься.

И жду. Но подьячий молчит, колеблется. Не дошел до него мой первый удар. Даже защиту ставить не стал. Что ж, с другой стороны зайдем, пока не успел опомниться.

— Или ты опаску имеешь, что сбегу я от тебя? — А в голосе насмешка пополам с презрением. Это для вящего антуража.— Так я ж весь цепями опутан,— А теперь снова тайны добавить, чтоб заинтересовался: — А на будущее поимей, дьяк, что нет среди твоих людишек умельцев человечков обыскивать. Я-то ладно, а иной, из истинных злодеев, и нож утаить может, да в неурочный час им тебя и пырнет.

— Это что ж такое мои стрельцы упустили, мил-человек? Ты уж скажи, не таись.

Ага, думаю, старый ты черт. Никак проняло. Интерес пробился. Пора теперь и апперкот проводить, чтоб прямым в челюсть и в нокдаун.

— А вот,— говорю и ворот рубахи раздвигаю.

А там на груди медальон, который я, еще перед тем как лечь спать, вытащил из потайного места и надел на шею.

— Недоглядели они парсуну тайную, кою мне беспременно надобно государю твоему доставить, Иоанну Васильевичу.— И, выразительно оглядываясь на ката, показываю кусочек цепочки и уголок портрета, но не полностью.

Сработало. Чтоб разглядеть получше, палач и про мехи свои забыл, которые раздувал, и про шампуры загадочные, что в жаровне калились,— поближе шагнул. Эк его любопытство обуяло. Но далеко идти подьячий ему не дал. Поначалу он и сам впал в ступор, когда увидел этот медальон, но вышел из него быстро.

— Ты бы, Павлуша, убрался отсель наружу, а то вон взопрел весь. Иди, милый, остудись малость, да татя с собой прихвати.— И, даже не дождавшись, пока тот прикроет за собой дверь, тут же ко мне: — Показывай, что там у тебя намалевано.

Я в ответ палец к губам, а сам гляжу в сторону лесенки. На ступеньках-то, что ведут наверх, пусто, но и входная дверь не хлопнула. Понял меня подьячий. Вскочил, пробрался на цыпочках к лесенке и снова ласково, но уже и с легкой угрозой:

— Али тать тяжел для тебя, Павлуша, что ты решил передых себе устроить?

Топ-топ... Хлоп... Закрылась дверь. Но вернуться на

' Небольшой поясной портрет.

место я подьячему не дал — надо ковать железо, пока горячо.

— Ты бы, Митрофан Евсеич, озаботился, чтоб не побеспокоили, пока сам не выйдешь.

И вновь послушался, пошел наверх давать указание стрельцам. Вернулся скоро. Еще бы — боится оставлять меня одного, да и любопытство распирает. За стол не сел — медальончик поп и взглядом в него впился. Разглядывал долго, время от времени покачивая головой и удивленно бормоча что-то невразумительное. Затем угомонился — уселся напротив и потребовал:

— Сказывай далее про парсуну. Да гляди мне, лжу вмиг почую.

Ну меня пугай не пугай, все равно правду я не рассказал бы, да если б и сказал — все равно он и половины из нее не понял бы, потому что слова «киноактриса», «фильм» и прочие, не говоря уж про компьютер и фотошоп, для него — густой, дремучий лес.

Вообще всю эту идею с портретом придумал Валерка, мне по причине не очень углубленного знания истории — во как деликатно сказанул о своей тупости — такое и в голову бы не пришло. И киноактрису подбирал он сам, чтобы красота ее одновременно и походила на истинно славянскую, и в то же время была относительно нейтральной.

А чтобы не ошибиться с платьями и прочей мишурой, кадр он взял из какого-то английского исторического фильма. Вроде бы про шотландскую королеву Марию Стюарт , которая как раз уже сейчас должна томиться в плену у Елизаветы I. Потом ее подработали в фотошопе и разукрасили. Где надо — румянец, где требуется — светленьким, реснички удлинили, сделали погуще, глазки с карих на синие перекрасили — прелесть, а не деваха. Ну и саму ее потолще сделали.

Последнее, потому что в эти времена тощие доходяги на Руси не котировались. Подиумов здесь нет, показов мод тоже, профессию фотомоделей не изобрели, а куда они еще годятся? Народ рассуждал практично — чтоб баба управлялась с хозяйством, в ней должна быть стать. Грудь, так чтоб настоящая, а не пупырышки, которые просят зеленки, бедра тяжелые и широкие, а не две палки-спички. Ну и все прочее соответственно. Тогда она и родит, и выкормит, и вспашет, и посеет, и с покосом управится, и скотину обиходит, и .чугунок ведерный ухватом из печи достанет — на все руки.