Перстень Царя Соломона - Страница 25

Смотрю, тот, что остроносый, немного осмелев, ткнул в них пальцем:

— А это у тебя что, мил-человек?

— Это,— говорю,— во фряжских землях именуют золотыми яблочками,— И тут же остерег, чтоб угомонить: — Золотыми, потому как очень уж дороги, но трогать их дозволительно лишь знающему человеку. Коль съесть просто так — через два-три дня непременно в рай угодишь, если грехи тебя куда-нибудь пониже не утянут.

— А зачем же ты,— спрашивает,— эдакую отраву с собой таскаешь? Нешто жизнь не мила? Али худое содеять удумал?

— И сам помирать не тороплюсь, и других на тот свет спровадить не желаю,— ответил я.— А таскаю, потому что мудрецы-эллины в древности сказывали: «Все есть яд, и все есть лекарство — токмо знай меру». Так и с ними. Ежели отщипнуть от их шкурки малую толику да смешать в нужных долях с медом, черносливом, лимоном и изюмцем, то они годятся и от сердечных хворей, и от головных болей, и от многих других. Меня же их просил привезти князь Долгорукий. Слыхали про такого?

Тут вновь встрял чумазый, его, как я выяснил, звали Паленым. Наверное, за неровно растущую рыжеватую бородку, которая и впрямь выглядела так, будто ее подпалили.

— Я,— говорит,— слыхал. Токмо пошто ты, добрый молодец, в этих местах его искать удумал? Их поместья близ Пскова да Новгорода лежат, так что промашку ты дал, и немалую.

Вздохнул я и снисходительно, как непутевому недорослю, пояснил, что никакой промашки нет, а о том, что княжеские поместья в тех местах, я знаю и без него. Просто ехал я на Русь издалека, и не один, а с обозом аглицких купцов, а расстался с ними как раз потому, что их путь лежит далее в Москву, а мне понадобилось сделать крюк.

— Стало быть, ты тоже из купцов? — сделал вывод главный бармалей.— А что за товар везешь? Неужто одни златые яблочки?

Имечко у него, кстати, было под стать облику — Посвист. Почти Соловей-разбойник. Говорят, тот тоже был славным свистуном, пока не повстречался с Ильей Муромцем.

— А что, разве не заметил ты у опушки пять моих телег с добром всевозможным — пряностями индийскими, сукном златотканым да прочими заморскими товарами? —- очень серьезным тоном спросил я у него.

— Не-ет,— удивленно протянул он.

— Вот и я тоже... не заметил.— И сокрушенно вздохнул.

Не сразу, но шутку оценили. Посмеялись слегка и вновь с расспросами. Настойчивые мне ребятки попались. Как репьи.

— Раз пустой, стало быть, товару еще не прикупил? — Это уже остроносый, которого вроде бы звали Софроном. И успокаивающе протянул: — Ну ничего. На Руси всякой всячины хватает, лишь бы серебра хватило. Прикупишь еще.

Ишь ты, змий лукавый. Рожа самодовольная, а из серых, чуть навыкате глаз наглость гак и струится, так и плещет. Я эту дрянь неблагодарную пою, кормлю, а ему еще и серебрецо мое подавай. А ху-ху не хо-хо, господин Джон Малютка, или как там звали подручного у Робин Гуда.

— Нынче по дорогам серебрецо возить стало опасно, особливо ежели едешь один,— отвечаю степенно.— Потому мы с князем еще раньше обговорили, что я ему привезу златые яблочки, а он за них одарит меня мехами. Такой вот уговор.—А сам чуть язык не высунул — что, мол, съел?

— Не боишься, что князь тебя обманет?

Это уже Серьга спрашивает. Его, кстати, из-за нее все так и кличут, хотя настоящее имя Тимоха.

— Ему свое здоровье дороже,— пояснил я,— Яблочек этих князю хватит от силы на пару лет, а коль обманет, кто ему привезет их в другой раз? У нас, купцов, худые вести бегают быстро.

— А что ж ты в другую сторону идешь? — недоверчиво спросил Посвист.— Мы ж, когда тебя заприметили, ты как раз от Старицы брел. Чудно получается.

В иное время я после таких слов подумал бы, прежде чем дать ответ. На этом раздумье обязательно и прокололся бы, а тут меня что-то вдохновило, и нужные слова возникли сами собой:

— Вот на том благодарствую тебе, Посвист, что дорожку указал. У меня ж как третьего дня конь пал, я вовсе с пути сбился, да как на грех и спросить некого. Стало быть, не туда мне, а в иную сторону? Вот уж удружил так удружил. И что бы я без тебя делал, а? Ну за такое и выпить не грех.

Снова осушили по чарке, уже третьей по счету. Мальца Апостола, гляжу, совсем развезло — лежит себе, губки бантиком выпятил и посапывает тихонько. Остальные еще держатся, но это и хорошо. Мне с них еще много сведений нужно поиметь, прежде чем вырубятся.

Вообще-то чем больше я на них глядел, тем удивительнее становилось — уж больно разношерстная компания. Ну с бывшим монахом все ясно. С Посвистом вроде бы тоже — бармалей и все тут. Зато прочие...

Тот же Софрон явно из приставших позже — уж больно хитры глазищи у этого остроносого наглеца. О себе он за весь вечер так и не сказал ни слова, но и без того ясно — не из холопов. Ведает грамоте, а на атамана смотрит небрежно, с легкой долей иронии и подчиняется ему постольку-поскольку.

Серьга, который Тимоха, тоже не так прост, как могло бы показаться, хотя он-то как раз не таился, рассказывая все как есть — из беглых годуновских холопов, а рвется на Дон. Однако по складу ума Серьга больше напоминал философа. Во всяком случае, иногда его прорывало.

— Правда человечья, что шерсть овечья. Из нее можно и удавку и варежки сплесть — у кого какая совесть есть,— заявил он задумчиво, когда я повествовал об обычаях индейских племен Нового Света.

Он и потом нет-нет да и подкидывал какую-нибудь прибаутку, весьма похожую на философскую реплику. Например, когда мой рассказ дошел до того момента, что среди индейцев все честны друг с другом и ложь не в ходу, а живут все по правде, глубокомысленно заметил: