Перстень Царя Соломона - Страница 97

К оглавлению

97

Ну и как прикажете поступать со всеми этими упрям­цами? Бежать? Наверное, с моей стороны это был бы са­мый разумный вариант — встать в позу Понтия Пилата, умыть руки и удалиться с высоко поднятой головой. Этого требовала создавшаяся ситуация, на это толкало непрео­долимое упрямство семьи Висковатого, на этом настаивал здравый смысл, даже моя любовь, далекая псковитянка или новгородка, и та звала отказаться...

Звала, но в то же время и смотрела на меня с верой и на­деждой, как на рыцаря без страха и упрека. А я чувствовал, что если сбегу, то мой рыцарский плащ будет безнадежно запачкан кровью тех, кого я не защитил, не уберег, не спас. И, сколько потом ни оправдывайся, пятнышко оста­нется. Пусть оно маленькое, но я-то всегда буду о нем по­мнить, и потому вместо ухода я продолжал ломать голову, чтобы придумать очередной план.

До казни оставалась всего неделя, когда я, усадив маль­чишку в своей светелке, предложил ему новую игру, пре­дупредив, что цена проигрышу — его собственная смерть.

— А если я выиграю? — спросил Ваня.

— Твоя жизнь.

— Страшно,— поежился он.

— А не будешь играть — тебя все равно убьют,— заме­тил я.— Но ты не бойся. Я буду рядом. Все время рядом.

— А... они? — кивнул он в сторону женской половины терема.

Врать не хотелось, и потому я ответил уклончиво:

—  Мне будет легче им помочь, если я буду знать, что ты в безопасности.

— Тогда я согласен,— очень серьезно ответил он.

И мы приступили к «игре».

Не было там этой Серой дыры. Даже хода туда не было.

Совсем.


Глава 17
ЮРОДИВЫЙ ПО ПРОЗВИЩУ ВЕЩУН


Телега со связанным Иваном Михайловичем катила медленно, так что грязный юродивый мог спокойно идти рядышком. Его не отгоняли. Любят на Руси блаженных. Любят и почитают. А еще и боятся. Мало ли. Возьмет и по­сулит что-нибудь худое. Или предскажет какую-нибудь гадость. А если уж у этого, как там его, Мавродия и про­звище соответствующее — Вещун, то тут и вовсе надо дер­жать ухо востро.

К тому же одно его предсказание уже сбылось. Не далее как позавчера он приходил к Пыточному двору, гремя цепями-веригами, которые так натерли несчастному тело, что кое-где из-под них виднелась запекшаяся кровь. При­ходил и во всеуслышание пророчествовал о том, какая лю­тая смерть ждет всех этих злых ворогов царя-батюшки, и случится это не позднее чем через день. И вот пожалуйста.

Так что стрельцы, охранявшие телеги с осужденными, пропустили юродивого беспрепятственно. Пущай бла­женный кричит-надрывается. Про лютые пытки перед казнью, может, он и перебрал — кого тут пытать-то, когда народишко и без того еле стоит на ногах, а кое-кто и вовсе не может идти, но ведь их и впрямь везут на казнь. Все сбывалось в точности. Опять же хулу на государя он не возносит, да и в остальном говорит не сам — бог его уста­ми открывает тайны простому люду.

Мимо телег проехал на гнедом мерине какой-то злоб­ного вида сумрачный мужик. Было заметно, что это не бо­ярин и даже не окольничий — нарядная одежда сидела на нем мешковато, словно он только что сорвал ее с кого-то и торопливо напялил на себя.

Борода у мужика была густой, черной, с еле заметной проседью, но выглядела так же неряшливо-небрежно, как и одежда. Плотно надвинутый бараний треух смешно от­топыривал его уши, а спереди сурово нависал над самыми бровями и глубоко посаженными злобными глазками.

—  Хто это? — спросил он у стрелецкого десятника, ука­зывая плетью на юродивого.

—  Блаженный,— лениво зевнув, ответил тот,— Мавродий Вещун. Он уж тут позавчера был. Предрек всем казнь лютую и день нынешний назвал. А ныне вон опять покая­ться их зовет. Мол, чтобы пред смертью души свои очис­тили. Повелишь отогнать? — полюбопытствовал он.

—  Зачем? Пускай. Покаяться — это хорошо,— удовлет­воренно кивнул мужик,— Может, хоть божьего человека послушают, коль царского слугу не желают. Вели, чтоб не мешали.— И пришпорил коня, торопясь поглядеть, что там в начале колонны.

—  Оно и правильно,— кивнул десятник, негромко до­бавив вслед: — Вишь ты, хошь и зверь-кровопивец, а все ж таки вспоминает порой, что хрещеный,— И, повернув­шись к телеге, властно окликнул молодого и ретивого от избытка сил стрельца, уже ухватившего юродивого за пле­чо: — Слышь, Калина, не замай божьего человека. Сам Григорий Лукьянович дозволил. Пущай к покаянию зо­вет. Авось докличется до души заблудшей.

— Покайся, покайся, несчастный, и царь тебя помилу­ет! — с новой силой завопил юродивый, очевидно вдохно­вившись такой поддержкой со стороны властей.

Висковатый, к кому были обращены эти слова, в ответ усмехнулся и, свесившись с телеги, устало заметил:

—  Не в чем мне каяться, юрод. Нет моей вины в тех дея­ниях, кои мне в упрек ставят. Не звал я ворогов на Русь'.

—  Гордыня, гордыня это в тебе говорит. Не слушайся ее, боярин. Вспомни, что рек тебе фрязин, православную веру приявший,— подвывал юродивый.

Глаза Висковатого удивленно блеснули. Конечно же он помнил разговоры с синьором Константино, помнил и как тот предупреждал его, можно сказать, предрекал, что будет, если царский печатник поступит по-своему, вопре­ки здравому смыслу... Но откуда этот юрод знает... Погоди-погоди. Показалось ему или и впрямь?..

Он прищурился, пристально вглядываясь в лицо — знакомое и в то же время незнакомое.

— Откуда?! — только и выдохнул он.

—  Богу все известно! — зычно выкрикнул юродивый, поднял руку с двумя вознесенными перстами, победонос­но потряс ею и торжествующе оглядел стрельцов,— Все! — громогласно повторил он.— Бог зрит, что ты не полно­стью погряз во грехе, и сызнова шлет тебе слово свое: по­кайся и очистишься.

97